Lüba • 12 июня 2024
(автоэтнография как квир-метод)
Автоэтнография — метод исследования исторического момента, культуры и сообщества через себя, через радикальное сближение субъекта и объекта — бросает вызов современной академии.
«Научное знание объективно и формализовано», — сообщают мужи с учёными степенями. «Совпадение ли, что учёные двадцатого века, всерьёз говорящие о зависти женщин к пенису, все были мужчины? Расскажите нам об объективности», — отвечает феминистская теория. Автоэтнография отбрасывает миф о нормативном, безучастном субъекте-исследователе, который бесстрастно описывает выбранное сообщество, в идеале, линейкой измеряя важные количественные показатели и сравнивая их с академическим стандартом (читай: европейским, патриархальным, гетеронормативным, нейротипичным). В автоэтнографии празднуется субъективность, выводится на первый план и становится искренней. Я описываю сообщество через себя и мой опыт с этим сообществом.
«Я не хочу говорить о ком-то, я хочу говорить вблизи [I do not intend to speak about; just speak nearby]» — говорит Trinh T. Minh-ha, вьетнамская режиссёрка и исследовательница. Находиться рядом, осознавать своё позиционирование, влияние своего наблюдения на сообщество, на себя, на само исследование — в этом радикальная беспристрастность субъективности. Нормативное большинство долго говорило о квир и транс-сообществе, пропуская опыт, который не укладывался в стандартные рамки. Говорило через колониальную, моногамную, религиозную рамку, накладываая своё видение. Автоэтнография — это наши собственные истории о нас, деконструкция довлеющих нарративов.
Я [он/его] и моя девушка [любые местоимения] часами говорим о языке. Говорим о гендере, сексе, феминизме, карманах в женской одежде (непростительно маленькие). Нам кажется, нет языка, описывающего нас. Наверняка он был до нас, нужно просто найти. Мы слушаем «Теорию блика» Васякиной и обсуждаем каждое слово. Как говорить о сексе небинарным людям? Мы знаем так много слов для описания войны, мы знаем так мало слов для описания лесбийского секса. Впрочем, разве может быть секс вне гендера — лесбийским? Я решаю, что мне нравятся два слова: «стукаться» и «лесбийка», по-беларусски очень красиво.
Автоэтнографические квир-тексты ставят под вопросы заданные границы нормы. Рассказывая личные истории, рассказывая о культурных и социальных аспектах сексуальности и идентичности — эти тексты отказываются от бинарных, упрощенных определений, основанных на патриархальном видении отношений. Спектр проявлений квир-идентичностей не укладывается в стандартную шкалу без потери смысла — при всём желании.
Через калейдоскоп жизненных переживаний, визуальных и аудио-образов исследователь:ница или художни:ца передают многогранность истории ЛГБТ-сообществ.
«Для меня важнее снимать фильмы квирно, чем снимать квир-фильмы. Квирность — это не нормализация жизни отдельных квирных людей в рамках мейнстримного кино, добавление их в капиталистический, коммерческий „мета-нарратив“. Мой вопрос скорее в том, как мы можем сохранить квирность как политический импульс…» — говорит Маша Годованная, художница и исследовательница.
Квир-автоэтнография говорит о пересечении дискриминаций и опытов. Квирность не существует отдельно от других идентичностей персоны, и через личный опыт это становится очевидно. Рассказывая свои истории, мы говорим об историях мигрант:ок, людей разной этничности и религии, активист:ок, людей из разных экономических классов. Давая голос историям настоящих людей, мы видим их более многогранными, мы видим пересечения и особенности пережитого опыта, раскрываем сложную природу идентичности, размываем границу между разными ее гранями.
«Я здесь просто потому, что мне сложно найти людей с опытом, похожим на мой. Я квир, мигрант, нейроотличный, человек с религиозной травмой. Я хочу найти людей хотя бы с несколькими пересечениями со мной», — говорит Кай [никаких местоимений] и смотрит на меня. Мысленно киваю: я действительно закрываю несколько пунктов. Свои узнаём своих. В перерыве мы говорим о родителях, посылавших нас к дьяволу, пресловутой религиозной травме, местоимениях на наших родных и не родных языках, о бутербродах с маслом и сахаром (из детства).
Квир-автоэтнография служит формой сопротивления. Политическую и квир-автоэтнографию различают, однако в условиях репрессий любое исследование квир-опыта становится политическим высказыванием. В патриархальном обществе невозможно говорить об опыте маргинализации, о феминистском опыте — и оставаться вне политики. «Мы их всех переживём» — не только хорошая надпись для плаката, но хорошая мотивация заниматься автоэтнографическим искусством и исследованием. Сохраняя свой опыт и свою культуру, мы готовим семена для будущего, возвращаем себе право голоса, говорим со своим сообществом на нашем языке, укрепляем связи солидарности.
Мария [она/её] и я [он/его] до утра обсуждаем прошлое. Утром у нас демка, а ночью мы говорим о насилии. Девочковые* разговоры о насилии. На ночёвках девочки* дерутся подушками только в фильмах, в реальности девочки* всегда говорят о насилии.
«Со мной никогда ничего такого не было, меня ни разу не домогались и ни разу не приставали, — говорит мне очередная моя подруга. — Хотя…»
И вот от этого «хотя» моё сердце каждый раз падает в живот. Марии я расскажу свою историю и впервые назову это — насилие.
Автоэтнография методологически гибка. Личные истории исследователя, рефлексивные дневники, автоэтнографические эссе, рефлексивные двойные интервью, в которых происходит обмен историями, креативное письмо, диалоговые практики, коллаборативная автоэтнография, многослойные учётные записи, когда помимо историй собираются дневниковые записи, архивы, фотографии. Автоэтнография может быть текстовой, визуальной или соединять в себе множество жанров и подходов. Такой спектр инструментов и возможностей позволяет передать многогранность человеческого опыта. Автоэтнография позволяет высказывание от первого лица, будь это [я] или [мы].
В Стамбуле мы [очень разные] идём на прайд. Город огорожен, менты повсюду. Мы пробираемся на Истикляль. Мы следуем за дамой с радужным зонтом. Улицы пустынны, здесь пускают только местных. Но вот дама с зонтиком подводит к нас к улице, на которой уже река из людей с флагами, плакатами, музыкой (откуда они появились, секунду назад их не было). Но: менты, машины, вертолёт. Мы убегаем, я теряю кроссовок (я золушк), протестующие прячутся в квартирах людей на Истикляле.
На следующий день на антивоенном протесте нас отчитывают один из организаторов: зачем мы шли на запрещенный прайд и подставляли протест? Зачем поддерживать этих, больных?
Я [он/его] буду долго думать, с точки зрения
— феминисткой оптики
— анархистской оптики
— деколониальной оптики
мне правильно промолчать? когда правильно говорить и как правильно проявить солидарность?
Примеры автоэтнографических работ:
«Fun Home: A Family Tragicomic» by Alison Bechdel
«Borderlands/La Frontera: The New Mestiza» by Gloria E. Anzaldúa
«Социальная история тела в шрамах: автоэтнография»* by AllaЯblood
«The Cancer Journals» by Audre Lorde
«The Argonauts» by Maggie Nelson
Киноэссе «Countryless and Queer» (2020) режиссёрки Маши Годованной
Автоэтнографические заметки об антивоенных стикерах by Semiotic Guerrilla
А также дневники Анны Франк, Роман Евгений Онегин и в определенном смысле этот текст